на самую первую страницу Главная Карта сайта Археология Руси Древнерусский язык Мифология сказок

 


ИНТЕРНЕТ:

    Проектирование


КОНТАКТЫ:
послать SMS на сотовый,
через любую почтовую программу   
написать письмо 
визитка, доступная на всех просторах интернета, включая  WAP-протокол: 
http://wap.copi.ru/6667 Internet-визитка
®
рекомендуется в браузере включить JavaScript


РЕКЛАМА:

КАНУНЫ И КАНОНЫ

глава из книги СЛОВО


* * *

...лучшего эпилога к книге "Аз Бога ведаю!" не придумать...

Сумерками тягостней стало Дивею. Выйдет на крыльцо, оглядит Подол – ни огонька в окнах, и в посаде мрак, только зарево слюдою в глазах играет. Вроде тихо кругом, лишь собаки брешут, а тревога берет, словно налетели печенеги да обложили Киев, чтоб с зарею на приступ идти. Но нет степняков у городских стен, с лета не слыхать о набегах. Разве что по украинам зорят веси малыми силами, попугивают смердов да холопов.

Неспокойно Дивею. Куда ни глянет – пуст город, черен и незряч, ровно слепой. Только на холме, в тереме великого князя Владимира Святославлича, огонек брезжит, скупой да тревожный, будто в бане, когда упыри моются. И в небе чисто – каждая звездочка на ладонь просится, но с тьмою поднялась над Подолом туча нетопырей . Так и мельтешат перед глазами, роятся, а иная с разлета вцепится в белую Дивееву бороду, распластает крыла и скрежещет коготками по кожаному аламу . А Дивей ровно закаменел, мочи нет руку поднять и сбросить с груди тварь мерзкую. Все на княжеский терем глядит. Вдруг да распахнутся ворота, выскочит гонец на белой лошади, чтобы кликнуть старца к Владимиру. Гонцы то скачут, да все мимо Дивеевой хоромины. Неужель так и не призовет великий князь Дивея, чтоб поведать ему о походе на Корсунь город .

Семь ден минуло, как возвратился Владимир с дружиной. Уж и пешие ополченцы подходят, повозки с добычей под стенами скрипят, а князь из терема не выходит, к себе не зовет. Бывало, из всех походов Владимир поутру в город входил. Коли застанет его вечер недалеко от Киева – лагерем встанет и ночь переждет, хотя бояре да простолюдины так и плещутся по улицам, виснут на стенах, великого князя дожидаючи. Ныне же Владимир с тьмою в город вступил, ровно тать либо беглый с баралища . Семь ден минуло, а он Перуну богу требы не клал и с дружиной своей не пировал всласть. Немое било у княжеских ворот лишь ветер качает…

Иль не нужны больше летописцы и песенники земле Русской?

Так бы и тащился Дивей в своих думах, но прибежали тут волхвы Девятко и Жмура да весть поведали. Будто великий князь отринул Перуна бога и в Корсуни христианскую веру принял. И будто теперь всю землю Русскую крестить станет…

– Остереги великого князя! – закричали волхвы. – Он послушает тебя. Окружили, окрутили его греки попы, на уши шепчут речи медовые, сулят горы золотые, абы только веру христианскую принял. Владимир то Святославлич и шагу без них ступить опасается, и слово вымолвить. А примет Русь христианство, не князи – попы нами править станут, и уйдет Русская земля в полон иноземцам, в рабство уйдем, которого на Руси знать не знали, видеть не видели…

Не потому ли великий князь глаз не кажет и к себе не зовет?

Вернется старец в хоромы, присядет к столу и снова замрет. Только сухие желтые пальцы чуть шевелятся, щупают чистые харатьи. Треснет огонь свечи – вздрогнет Дивей, окинет глазами стены, перо лебединое в руку возьмет, да так и повиснет рука над горшочком с чернилами. А мысли что нетопыри, носятся безмолвной тучей, липнут, царапают…

Перед тем как Корсунь воевать, Владимир Святославлич к старцу наведался. Ночь стояла не краше нынешней – темная да тревожная. Один в хоромы вошел, доверенного своего боярина за порогом оставил.

– Ладно ли живешь, дедушко? – спросил. – Может, в терем мой пойдешь? Велю светлицу тебе отдать в покоях моих и смердов в услужение.

– Стар я, аже бы в покоях твоих жить, – отвечал Дивей. – Больно высоко твои покои, княже, земли не достать.

– Коли в харатьях нужда есть – велю купцам за море плыть…

– И в харатьях нужды нет.

Опустил великий князь голову, спину ссутулил.

– Слово мне твое надобно, Дивей, утешенья ищу. Тяжко на сердце, дедушко, думы голову обложили – зверем бугати хочется… То чудится, пропадет земля Русская, и страх сердце грызет, а то – безбурие над Русью и земля басненная , лише я аки бездомок на ней…

– Полно, княже! – успокоил Дивей. – Клади требы Перуну богу да веди дружину свою на Корсунь. А кручина твоя в поле развеется, аки персть на землю падет.

– Брат мой, Ярополк, во сне снится, – глухо промолвил Владимир. – Токмо очи закрою десницу ко мне тянет и рещет : здравствуй, брат.

Вскинул голову Дивей, оглядел великого князя, но сдержался от упрека. Помнил старец деда Владимира, Игоря Рюриковича, и отца его, Святослава, помнил. Многие лета писал Дивей о славных походах княжеских, о битвах с печенегами да хазарами, о горе лютом и о радости великой песни слагал и тешил потом князей киевских. И всегда был в купномыслии с великими князьями, ибо не след летописцу делам их мешать, и с братоубивцем Владимиром ладил, перечить ему не хотел, даже если пылало во гневе сердце Дивеево.

– Отведи и развей думы и страсти мои, дедушко, – попросил Владимир. – Ты же беседливый, твое слово аки бальство , аки мовь после брани. Пока на Корсунь город с дружиной хожу, сложи мне песень, аже бы милосердие ко мне пробудила и мудрость великую. Славу я мечом добуду, а мудрость токмо от слова твоего, Дивей…

Сложил Дивей песнь для Владимира Святославлича, записал на пергаменте и спрятал в ларец. Теперь бы время побаловать княжеский ум и сердце, да не кличут старца к великому князю. Верно, в крещении нашел Владимир бальство от недугов своих…

К полуночи не стерпел Дивей. Новые чоботы надел, волосы гребешком расчесал, чистой тесьмою повязал и кликнул Улыбу – ученика своего, сына холопьего. Не отозвался унот , видно, заснул крепко. Заглянул Дивей в чулан, где спал Улыба, пошарил на постели – нет его! Похолодело сердце: в этакую тревожную ночь ушел и не спросился даже. Сгинет отрок, и совсем один останется Дивей… Улыба с малолетства жил со старцем, полюбился ему как сын и в письме проворный был. Дивей собирался перед великим князем хлопотать, чтобы ученика вольным человеком сделать. Кинулся старец на крыльцо, а навстречу опять волхвы.

– Ведаем мы! – закричали. – Аже с зарею крещение будет! Лише сейчас прознали! У великого князя с вечера попы греческие да болгарские толкутся, судят, рядят, аки землю Русскую крестить! Утром указ княжеский будет, аже бы все бояре, челядь, холопы и прочие людишки выходили на берег Днепра принимать крещение! А кто уклониться посмеет – силою поволокут!

Дивей – то хоть и не боярин и не смерд, не холоп и не изгой и приказы княжеские ему некасаемы, а еще пуще затревожился он. Вольному то человеку, каких мало на Руси есть, всегда больней от приказов княжеских.

– Не вразумишь ты теперь великого князя! – наседают волхвы. – Мы тебя чуть на смерть к нему не послали, не чаяли уж и застать, думали, в тереме ты… А коли живой – собирай ка, Дивей, борошень свою, мы тебя в черные леса повезем да спрячем в таилище. Ибо с зарею не князь, так попы тебя мучить станут, а требища жечь. Уж нынче ночью костры в Киеве разгораются, дружинники да бояре сами идолов рубят, харатьи с письмом жгут и людишкам своим велят!

Вздрогнул Дивей. Да что же это Владимир, в уме ли он? Давно есть на Руси христианская вера, а требища никто зорить не смел, идолов рубить не покушался. На Корсунь дружину уводил и сам требы клал. Вернулся с чужим богом и своего – рубить? Экий бог христианский, один хочет над людьми сидеть, других в огонь сажает. Верно волхвы беду от него пророчили. Глянул старец на терем княжеский – во дворе огонь полыхает, люди вокруг снуют… Спохватился, достал заветный ларец с харатьями, запеленал в холстину, волхвам отдал.

– Тута вся моя борошень, – сказал. – А сам я ко князю пойду.

– Не ходи! – закричали волхвы. – Погубит тебя Владимир, раз попов токмо слушает. А попы наустят его – погубит!

– Не посмеет на старца руку поднять, – заверил Дивей. – Я ж его во младенчестве пестовал, всем мудростям земным учил.

Чуть скрылись во тьме волхвы, перед очами Дивея Улыба встал, сияет весь, на голове – шелом харалужный .

– Эко вырядился! – рассердился старец. – Ровно потешник княжеский.

– Ополчение под стенами уж, дедушко! – ликовал Улыба. – С богатой добычей идет. А народ то и не ведает!

– На заре Владимир Русскую землю крестить станет, – сказал Дивей. – Надобно его остеречь. Чужое оно для Руси вольной – христианство. А ты же в хоромину ступай и меня дожидайся. Я ко князю пойду.

– Дедушко! – закричал Улыба. – Отпусти ты меня с учения! Замолви слово перед великим князем! Воевати хочу, во снах баралище видится! Не опозорю славы княжеской! Пускай он в дружину меня возьмет. Лише ты не гневайся, дедушко!

– Ты в учении для иного дела, – осердился Дивей. – Письму тебе надобно учиться и песни слагать. Сиди ко в хоромине, витязь беспутный.

– Не хочу я хартоларем ! Воином быть мне!

Поглядел Дивей на отрока безмудрого, насупился. Жалко Улыбу, но воя из него впрямь бы добрый вышел. Могучим вырос сын холопий, удаль в нем будто пиво бродит. Как то раз ходили с ним по лесу и на борть наткнулись. А медведюшка – то ее раньше почуял, кружит, орет, пугает. Не уступил борги Улыба. Гикнул, свистнул и с топориком к медведю. Пока Диве то дубье ломал, унот ловконько так космача и срубил. Отпустить бы его, да жалко: в письме лепый и млад еще, не ведает, где ему быть должно.

А не отпустить ли Улыбу и в самом деле? Видно, не нужны нынче песни, а значит, и песенники не нужны…

Склонил Дивей голову, сказал что отрезал:

– Нет тебе пути в дружину.

Улыба снял с головы шелом, повертел в руках и на кол надел.

– Коли не вернусь – к волхвам ступай, – смягчившись, добавил старец. – Я песню свою у них схоронил…

– Дедушке!

Взял Дивей посох и пошел втору, к терему князя великого, где пылал нынче большой огонь.

– Дедушко! Что же с песней мне делать?.. Дедушко?!

Шел Дивей к великому князю с головой темною, ровно сумерки над Подолом. Не сутулый, не горбатый, а клонилась к земле голова.

Зазнобило той ночью великого князя киевского. Глянет из оконца – костры горят, дружинники его, крещенные, возле стоят, от жара прикрываются, а Владимиру Святославличу холодно. Отхлебнет он меда хмельного – не берет хмель, лишь пуще знобит. И смаку в меде нету, горечь одна. Огляделся князь, а в светлице пусто. Разбежались попы да бояре, и только грек Михаил все еще на лавке сидит, в глаза ему смотрит.

– Ну ка, поп, подай мне шубейку!

Михаил не шевельнулся, губы поджал и глядит черно.

– Подай, поп! – ахнул кулаком по дубовой столешнице, ковш с медом расплескался, качнулось пламя свечей и тени на стенах.

– Охолонись, безбожник, – урезал Михаил, – не стучи, я не раб тебе. Я твой духовный наставник и отец святой.

Доверенный боярин в светлице оказался, накинул князю на плечи соболью шубейку, затем нагреб с полу беремя шитых золотом княжеских рубах и во двор понес, огню. Опустились плечи Владимира Святославлича, руки обвисли.

– Тяжко мне, тяжко, – простонал он. – Поговори со мной, поп, ежели ты – отец святой.

– С богом говори, княже, да не пей больше, – смягчился поп. – Встань на колени перед иконой, помолись до зари, ослобони душу.

Повел тяжелым взглядом князь, встретился с ликом Божьим и потянулся к нему скрюченными перстами. Потащилась и спала шуба с княжеских плеч, ровно шкура змеиная. Опустился Владимир на колена, замахал рукой, как учен был.

– Молись, княже, аки схимник молись… И пошлет тебе господь утешение, и силу даст великую, и мудрость, абы с зарею святое дело вершить… А борошень свою не жалей Нынче же все поганое, языческим знаком меченое, из терема своего вынеси да огню отдай.

Подошел поп Михаил к окованному сундуку, что в красном углу светлицы стоял, откинул крышку, перекрестился, брезгливо морщась, вынул несколько пергаментных свитков, на пол бросил.

– Сие письмо поганое, языческое – в огонь! И плюнул на свитки, ногой растоптал.

– Чем же письмо то поганое? – вскинулся великий князь. – Писано там Слово о земле Русской, о князьях да походах их славных, дабы знали потомки, откуда есть Русь, Отцом моим хранить наказано.

– Нынче слово Божье хранить надобно, – сурово произнес поп. – Ибо христианин ты теперь, и вера твоя чистейшая, святая. Молись, княже!

Доверенный боярин в светлицу вошел, собрал остатки одежды и, наткнувшись на разбросанные харатьи, глянул на князя.

– В огонь… – вымолвил Владимир и осенил себя широким, неумелым крестом.

Боярин сгреб свитки, сложил на руке, словно поленья, и снова во двор – огню.

– Молись, княже, молись, – проронил поп Михаил, направляясь к двери. – И просветлеет душа твоя, и усладится сердце твое, и обретешь ты покой, коего жаждал многие лета.

Притворил за собой дверь Михаил поп, молится князь в одиночестве, шепчет слова иноземные, а спину то озноб дерет. Глядел глядел он в святой лик и узрел, будто кривоват Бог на один глаз. Чудно Владимиру сделалось, встал он с колен и к иконе. Нет, вроде прямо смотрит малеванный Христос в очи князю. Хоть бы моргнул, а то, как рыба, пучит строгие глаза. В одну сторону пойдет Владимир, в другую попятится, а Бог то все с него очей не сводит. Князю еще чудней! Давай он по светелке кружить. Куда ни зайдет – всюду Божий глаз следом.

Зашел в светлицу доверенный боярин, остановился на пороге, глядит, аж рот раскрыл.

– Смотри ко, – зовет его князь. – Диво какое!

Боярин тоже покружил у святого лика, затылок почесал и интерес потерял. Князь же, ровно дитя малое, из под стола смотрит, на лавку ляжет заглянет. Потешно!

– Чудной бог! – воскликнул Владимир. – Ишь как. глазищи пялит! Куда ни спрячься – все видит!

– Старец Дивей к тебе пожаловал, княже, – сообщил боярин, – Тута ждет… Кликнуть али прогнать?

– Дивей? – вмиг забыл великий князь о забаве. – Где же он? Кличь!

Едва Дивей на пороге очутился, бросился к нему Владимир, обнял, облобызал, за стол усадил. Сам же толкнул ногою дверь, велел тащить меду хмельного да поросятины жареной.

– Пить с тобой будем, Дивеюшко!

Ковш Дивею до краев наполнил, подал – поклонился в пояс. А глаза то горят, то ль от радости, то ль лихорадка изнутри палит. Осушил Владимир свой ковш, крякнул, будто хазарину голову срубил.

– Мне поп то сказывал – молись, а я пить буду! Пригубил Дивей меду, огладил бороду и воззрился на князя.

– Али невольник ты, княже, коли в покоях своих греку попу покоряешься?

Сверкнул очами князь, потемнел лицом, но отшутился:

– Вольный я, дедушко, егда с дружиною во чистом поле.

– Ладно ли на Корсунь ходил?

Оживился Владимир и поведал Дивею, как на приступ ходили дружинники его славные и полки доблестные, как били смертно супостата и победу одержали. Теперь станет Корсунь город дань платить ему, князю киевскому. С каждым годом прирастает земля Русская и будет скоро могучее и больше всех земель.

Дивей не утаил, что ведомо ему о крещении великого князя, и говорит:

– А наказ твой, княже, я исполнил. Вели нести гусли звончатые.

Разошелся великий князь, о походе сказывая, опрокинул ковш меда, утерся рукавом.

– Ну ка, боярин! – кричит. – Неси гусельки!

Боярин явился с гуслями, положил их на колени старцу, а сам на конец лавки сел, привалился к стене – слушать приготовился.

Дивея же перебирает струны перстами, гладит, обласкивает их, но песнь не начинает. Глядит вокруг, бродит очами по светлице, ровно с мыслями собирается. Ничего не укрылось от взгляда Дивеева: харатьи на полу сапога ми топтаны, бог христианский на доске мазаный, в переднем углу – чужеземная книга, ровно камень, черна, горбата…

– Пой песнь свою, Дивеюшко! – взмолился князь. – Больми алчный я ко слову твоему!

Тут на пороге грек Михаил очутился. Неслышно отворил дверь и на князя зрит, глаза угольями горят. Но молчит поп, будто тоже Дивееву песнь слушать пришел. Взметнулся, встрепенулся великий князь, заходили желваки по скулам, а очи сами к иконе обернулись, сшиблись с Божьими очами, точно тьма воинов в диком поле. Все зрит Божье мазаное око, не скроешься…

Осел великий князь, словно богатырский конь перед пропастью, опустил плечи.

– Крестился я, Дивей, и веру новую принял, христианскую, православную. Отныне песни твои поганые… А святы лишь молитвы Христу спасителю!

Поп Михаил так же неслышно двери притворил и исчез из светлицы. Дивей же ровно не слышал Владимира. Трогает струны перстами, и звучат они, как быльник степной под ветром. Подобрел Божий лик в углу от слов княжеских, а Владимир то вдохновился, рубаху на груди распустил, плечи расправил и пошел по светлице.

– Веру то принял, а в бога христианского поверил ли? – наигрывает себе Дивей. – От веры сердце пылать должно, а тебя лихорадит, трясет. Дрожишь, аки лист осиновый… Егда на Корсунь собирался, не ты ли Перуну богу требы клал да клялся оружьем своим? А верил ли ты?

Нахмурился великий князь, будто столб, стоймя стоит. Дивей же бьет его словом, ровно палицею, а из струн гусельных звонкие стрелы пускает.

– Мечешься ты, княже, аки зверь в клетке. Паки юным метался ты и богам поклонялся без веры. Нет в тебе бога, ни Перуна русского, ни нового, христианского. Знавал ты едину богиню, да не Мокошь, а Рогнеду княжну. Силою имал ее, и чаял я – навечно ты веру обрел. Да силою веру не обрящешь, и отринул ты Рогнеду, аки сейчас богов своих. И другую имал, и третью… Аль с верою брал, аль без веры?.. Молчи, княже, слушай песнь мою, слушай!.. Ужели не ты, Владимир Святославлич, аки на польские города собирался, вынес из терема своего идолов, да утвердил их на холме, идеже оные и поныне стоят? Веру ль ты утверждал на Руси, али себя в великом княжении? Ужель не ты послал Добрыню в Новгород, дабы то же учинить?.. Слушай, княже, слушай!.. Выгоду ль ты для себя ищешь? Для Руси ль блага? Для бояр своих и людишек? Да что за вера тогда, коли в ней токмо выгода одна?

Затрясся телом князь, задышал, ровно конь запаленный

– Пошел, боярин! – кричит доверенному.

Вытолкал его, дверь притворил да и рухнул старцу в ноги. А гусельный звон в светлице уже будто море плещется: набежит крутая волна – и откатится…

– Пощади, Дивеюшка! Сам сказывать стану! Тяжко мне, ох, тяжко! Душа слова просит, утешения. Ровно бремя каменное на сердце ношу. Нету веры то во мне! Нету! Ищу – обрести не могу! В княжне, в Рогнеде, не было! А вознес я на холм Перуна бога и других богов, – ан нет во мне их! И поведаю тебе, дедушко, тайну великую: пока я с дружиною в походе, мне и Бога не надобно. А как вернусь в Киев, в терем свой – тоскует мое сердце. Бога ищу! Кому то надобно требы класть али на коленях стоять да десницею махать, да звать кого то сильного, кто сильней меня, дружины моей и могутней Руси! А лише выеду в дикое поле – вольно мне! И богов не надобно!.. Оттого мне не сиделось в Киеве. Воевал я города польские, и вятичей покорил, и ятвягов, и радимичей, и болгарию камскую покорил! Уж и кровушки пролил:

– реки текли!.. Чудится – нету меня сильней! Сам я – бог! Я в существе своем покровитель и творитель всея живота людского!.. Привел я дружину с полками под Корсунь город, а сила в нем великая, острог вельми крепкий да высокий. Велел я капище ставить да требы класть, ибо желание страстное почуял Богу поклониться, почуял – человече я, слабый человече. Ослаб, и думы мои робкие, и бордунь в деснице ровно камень тяжела и мню я бежать безочно…

Рыщет очами великий князь по лику Дивееву, а в гортани то так и клокочет слово, так и рвется из уст, будто вода с гор. Разгулялись по струнам персты Дивеевы, уж не волны морские гудят, а пороги днепровские.

– Михаил то, поп, рещет: не ставь требища, отринь идолище поганое. Я молить своего Бога стану, Христа спасителя светлейшего, и Корсунь город покорится тебе. А ту то бабка моя, Ольга, во сне привиделась. Прими, сказывает, веру христианскую сам, и всю землю Русскую крести. И будет слава тебе во веки веков! Надобно мне дружину на приступ вести, я же ослаб и страхи думами овладели… Поп то шепчет: прими новую веру, прими, в ней успокоение тебе, и сила твоя – в ней…

Смолк великий князь, уставился в одну точку и коленями переступил. И гусли Дивея чуть примолкли. Снова зашелестел быльник под ветром, птичий крик почудился.

– Пред тем, аки Корсунь воевать, отай с посланником хорезмского шаха виделся я, – признался князь. – Хотел землю Русскую в законах ислама наставить. А поглядел я на веру ихнюю – тошно мне стало. Больно тяжкая вера у них; мужчины плоть на обрезание дают, и бабы у них закрытые ходят. Меду пива не попей, поросенка ясти не велено, и молятся они – русскому люду терпенья не хватит… Да не успокоился я, дедушке, вздумал католическую веру поглядеть. И та не поглянулась. Вельми кровавая вера! Я с дружиною ворогов бил, а у них всякого бьют, кто другой веры. А иудейская вера тольми вовсе русскому люду негожа. Токмо православие и остается для Руси… Загадал я: покорю Корсунь – крещение приму! Аже бы метания свои одолеть – великое дело сотворю, бабкой моей, Ольгой, наказанное, – землю Русскую окрещу! И отворится мне дверь к другим народам и благам великим для Руси!

Распрямился князь, глотнул сухим, горячим горлом. Колотить перестало, лишь тело подрагивало редко, как у дитяти, которое долго плакало и наплакалось. Оттеплели персты Дивеевы, заговорили гусельки, ровно ручеек по камешкам побежал.

– Экий ты чудной, княже! Векую вздумал ты Бога русскому люду искать! Точно Улыба – мой унот несмышленый, дело себе ищешь, сам же не ведаешь, что хочешь. Ты бы, княже, для себя веру искал, для своего сердца покой. А вера есть на земле Русской, и Бог у нее есть – изначальный всего рода людского. Не в силе да удали своей искать его надобно, не в чужих землях, не у народов тех земель. В сердце своем да в природе. На зорьке в солнышке ясном, в цветочке лазоревом, во крике детском, когда чадо из утробы материнской на свет является. Что в душе твоей, княже, отзовется, что благостью и животом полнить сердце твое будет, – там и Бог твой, и вера.

– Поганая сия вера, языческая…

– Отец твой, Святослав, с этой верою жил и не метался, аки ты, сын его, – молвил Дивей. – Елико бабка твоя, Ольга, не увещевала Святослава принять христианство – не принял. Но принявшим препятствий не чинил. Вещий был отче твой. У каждого человека свой Бог в сердце. Русскому люду какую хочешь веру дай, хоть в воду его макай, хоть плоть обрежь – все одно он своему Богу будет молиться, тому, что в сердце его. Тем и не похожи мы на другие народы, а потому и вера чужая в сердце не отзовется.

Великий князь голову поднял, плечи расправил, а длани то все еще будто плети висят.

– Тако и сгинет Русь, точно песок под ветром. Негожа такая вера, Дивей, вельми крепкую надобно, аки камень. Аже бы мощно стояла земля Русская.

– Тяжел камень то, княже, – звенели гусли. – Тяжко люду от него. Да и камень в песок оборачивается, в персть… Ты, Владимир Святославлич, принял православие и страдаешь теперь. А люд русский в тридевять страдать будет.

Хлебнул меду великий князь, оросил гортань, огляделся. Просветлели очи княжеские ровно выплакал он перед старцем темную пелену с них, прозрел в одночасье. Но похолодели те очи, застыли, как у малеванного Христа на иконе.

– Люд то русский волюшку любит, – вещали струны под перстами старца, – Оттого и хорошо тебе, княже, когда ты в поле скачешь с дружиною. Отними ка волю – и нету Русской земли. Воля – изначальный Бог на Руси. Алчна к ней Русь, и многие лета алчна будет. Вот Улыба мой к тебе в дружину просится. И отпущу его, коли ты пожалуешь. Не стану неволить мудростью письма. Видел я, аки христиане своему Богу молятся. В церкви то духота, теснотища, да все на коленах стоят. Хочешь ты, княже, чтобы вся Русь на коленах стояла, хочешь, чтобы иноземному Богу молилась и вместо песен псалмы пела? Хочешь ты, княже чтобы русский люд аки рабы стал? Худое дело ты задумал – русскому люду Бога искать.

– Христианство – вера вещая, – креп голос князя. – Многие земли и народы приняли ее. Нельзя Руси поперек стоять, ибо войны грозят ей жестокие. Торговые люди челом бьют, жалятся, товар де за морями не покупают, поганый, рещат, товар… А еще я новое письмо Руси дам, да чтение, ибо вера христианская – книжная, чистейшая.

– Чем не ладно письмо русское, от отцов наших пришедшее? – осерчал Дивей. – Сказывал я деду и отцу твоему, и тебе решу: письму да чтению не одних княжичей да боярычей учить надобно, елико сынов купеческих, и других людишек, кои тебе да Руси служат.

– То поганое письмо, за морями неведомое и в учении тяжкое, – расправил великий князь рубаху под пояском, головой тряхнул. – А уже ходит по Руси другое письмо, братьев солунских, Кирилла и Мефодия.

– Тяжкое да поганое? – еще пуще осердился Дивей. – Я же тем письмом об Игоре Рюриковиче слово доброе писал, и об отце твоем песни складывал, аже бы чада твои, и чада чад твоих умом их живот постигли да мудрость имали. И о тебе, княже, нынче я песнь сложил, но рещешь ты – поганая та песнь и токмо молитвы чужеязычно писанные святы?.. Молитвы то на зрак токмо текут, ровно мед в уста, а исподволь то они браздою на лик твой, на сердце и думы лягут… Люб ты мне, княже. Сызмальства жалел, от братьев твоих, Ярополка да Олега, упреки слушал – сын рабичи… Страсть аки больно слушать было.

Насупился великий князь, бровь гневно выгнул. Уж который раз старец ему про мать поминает. А в сердце княжеском рана старая, и болит, и саднит сын рабичи! Елико потешаться можно? Елико бредить душу да струпья с той язвы ковырять? Рогнеда, княжна Полоцкая, вельми дерзка была, в бешенство вводила. «Не хочу за рабичича идти, – крикнула. – Хочу за Ярополка!» И до сей поры нет нет да и помянут Владимиру про мать рабичу.

Дивей же на гуслях подыгрывает и знай себе сказывает:

– Польстился ты, княже, на товары заморские, а вкупе с товарами и на Бога заморского. Нет бы тебе Русь соколом в небо поднять, окрылить ее славою да силою, аже бы гости из за моря сами плыли к тебе, и товары везли, и земле нашей поклонялись. Ты же походами на русских же князей ходишь и бьешь их до смерти. Тем временем хазары да печенеги города и веси жгут, людишек в полон, в рабство уводят…

Оглянулся великий князь – оторопел: Божье око следит за ним, и лик мазаный гневом объялся.

– Слеп и глух народ той земли, где заместо песен молитвы поют, где от Бога не благость, а страх исходит, – промолвил Дивей, и стихли струны под его перстами. Владимир по светлице прошел – огонь свечей затрепетал, поклонился вослед.

– Добро служил ты Руси, Дивей, вельми добро, – сказал князь. – Чаю я, еще послужишь. Абы не след летописцу и песнетворцу великому князю перечить, против воли его идти. Хочу я быть с тобой в купномыслии, а потому не противься, с зарею ступай на Днепр и прими святое крещение. Будешь при дворе моем жить и лиха не знать. А поелику ты греческое письмо да язык знаешь, велю тебе ихние святые книги на русский язык переложить да новым письмом записать. Харатьи же со старым, поганым письмом сожги, дабы не гневить светлейшего Христа спасителя. А тебе дарю шубу со своего плеча! – поднял великий князь соболью шубу и на плечи Дивеевы набросил. – Иди почивать до зари. Улыбе, сыну холопьему, волю даю. После крещения присылай, возьму я его в дружину. Быть по сему!

Тряхнул плечом Дивей спала шубейка на пол, – ожег взглядом князя и вышел вон.

Кровью налился Владимир – экое безблагодие! – заметался по светлице, кликнул доверенного боярина.

– Не пускать Дивея из терема! На чеп его, в темницу, да чтобы людишки не видели.

Боярин давно при дворе служил, знал княжеский норов и приказ исполнил в точности.

Великий князь еще пуще заметался. Куда ни кинется – всюду за ним глаз Божий. Снова призвал доверенного.

– Велю Дивея силой крестить! – топнул ногой. – Аже бы от старца сего поганая вера и ересь противу чистейшей христианской по Руси не пошла! Возьми ка, боярин, попа с собою да сейчас же ступайте на Днепр. Хоромину же Дивееву вместе с харатьями погаными дотла сожги.

Убежал боярин исполнять приказ княжеский. Владимир рухнул перед иконой на колена, замахал десницей:

– Спаси мя, Господи! Тебе одному молиться стану – спаси! Дай мне веру, покою дай! А я великое дело сотворю на Руси. Я поведу к тебе, Боже, людей своих, а ты прими их в лоно свое святое! Да токмо русскую душу оставь! Всели в нее благость свою, присовокупи к храбрости мудрость, а к вольнолюбию – покорность. Мне же веры дай!

Помолился так великий князь, прислушался к себе. Не дает Бог веры, пусто в сердце, холодно и пусто.

– Веры! Веры дай! – закричал князь и потянулся руками к иконе. – Веры и покою!

Вскорости доверенный боярин прибежал. От порога пал. ниц лицом, пополз к ногам княжеским.

– Не вели казнить! – кричит. – Вели миловать! Макнули мы с попом старца Дивея в Днепр, абы крестить его, да утоп он! Утоп! Ровно камень ко дну пошел!

– На то воля Господня, – сказал великий князь и взял ковш с медом. – На, пей за верную службу. Да буди глашатаев моих! Заря поднимается…

Только сказал Владимир – ослабли руки, подломились ноги: все узрел Божий глаз, и почудилось князю – слезы покатились из мазаного ока. А в голове то слова зашевелились, греком попом сказанные: не убий, не укради, возлюби… Не убий, не укради, возлюби…

С зарею Киев будто пожаром объялся. Собаки воют, кони по улицам шарахаются и ржут испуганно, К Днепру многотысячная толпа идет, босая, в исподнем, как велено было. Смешался люд: где бояре, где смерды иль холопы – не разобрать. Дружинники верховые по Подолу рыщут, выволакивают строптивых за волосья, хлещут плетьми и к реке волокут. Русские христиане, что ранее крещение приняли, на подмогу дружинникам пришли. Лупят, дерут, секут полуголых людишек. Плач да стон плывет, ровно при набеге печенежском. Ветхие старики качаются тенями среди молодых горожан, матери с грудняками да отроками тащутся, девки молодые, стыдливые – ор над Русью стоит.

А заря то все пылает, в полнеба выросла. Покраснели городские стены, багряно засветились терема и хоромины, а земля, ровно уголья, рдеет под пеплом седых трав. Сгрудился люд на берегу, белый, холстяной, и пошел в воды Днепра. Кто сам, с радостью и блаженством на лице, кого силой в воду спихнули. Сперло дух от холода, разом стих гомон и рев, и понеслась над рекою речь иноземная. Греки и болгары попы изо всех сил стараются, да не внемлет ухо чужому слову.

Тем временем Улыба, сын холопий, бегал по пустому городу в обгорелом платье – великого князя искал. В терем его не пустили – огрели пикой по спине и на Днепр отослали. Встретился ему Первуша, дружинник княжеский, витязь храбрый и гулеван отчаянный. Схватил, к себе во двор заволок и сует ковш с вином.

– Пей! Пей да петь будем! А то все куда то разбежались. – повеселиться не с кем!

Едва отбился от него Улыба, вино расплескал, бочку перевернул, створку ворот вышиб плечом и на Днепр утек. А там схватили Улыбу дружинники и в воду бросили. Вынырнул он и на берег. Проскочил мимо попов и к князю, который на круче стоял.

– Где Дивей? – кричит. – Где мой дедушко?

Столкнули Улыбу с кручи и окрестили вместе с людом другим. Он же все одно не угомонился; После крещения великий князь с дружинниками поехал на холм, где капище было, а Улыба за ним. Глядит, спешиваются дружинники и давай идолов топорами да мечами рубить. Порубили в щепки и запалили. Пробился Улыба к князю. Благо, что среди дружинников и люд простой был, новокрещеный, помогал идолище поганое сокрушать.

– Где мой дедушко? Где Дивей?!

Затрясло Владимира. Приказал он поймать холопа и плетьми драть, но увернулся Улыба, спрятался. А дружинники то повалили Перуна бога и топоры занесли над ним. Но тут великий князь десницу поднял: не рубить Перуна бога! Несите его на Днепр!

Двенадцать дружинников взяли Перуна и понесли на реку. Холопий сын, крадучись, следом побег. Притаился в кустах, выглядывает, как бы поближе ко князю подойти. Ввергли Перуна в Днепр, дружинники в лодки сели и поплыли за идолом. Рассмеялся кто то над рекой:

– И Перуна бога окрестили!

– Хватит, постоял над нами!

– Христу сладчайшему – сла а ава а а… Выскочил Улыба из кустов и опять к князю.

– Где Дивей? Где дедушко мой?!

Обвял великий князь, заозирался с ужасом и давай лоб крестить. Улыба же не стал ждать, когда словят его дружинники да оруны новокрещеные, и порскнул с берега в Подол. Чужеземные попы да дружинники ходят толпою по городу, хоругви носят, дымом окуривают, словно и так мало дыму в тот день на Руси было. А еще песни поют – псалмы, песни неведомые на Руси, непривычные уху. Слушают их люди, кто то подтянуть старается, но не поются чужие песни, не приемлет их душа русская. Заместо благости посуленной кручина одолевает, ровно это не Владимир с победой и добычей из похода вернулся, а степняки налетели и покорили Киев, одолели великого князя и угоняют теперь в полон всех людей русских.

И веревки на шее нет, а ровно связанные…

Молодой боярин Первуша в Корсуни так сабелькой наигрался, что в хоромах своих то и делал, что спал, бражничал да с веденицею тешился. Этим утром все дворовые люди и домочадцы на Днепре крещение принимали, он же все проспал в погребке под винной бочкой. А как проснулся, слышит – эко петь на Руси стали! Будто сроду не кормлены и не поены, будто глотки у певцов попересыхали.

– А алилу у у яя… – тянут как мертвого за ноги. Выкатил Первуша бочку вина, вышиб крышку и ковш поставил.

– Пейте, люди добрые! Пейте да пойте, абы душа вольным соколом взметнулась!

Попы стороною обойти хотели, но Первуша расставил руки да и остановил враз певцов.

– Экие вы чудные! – рассмеялся. – Видано ли, чтоб на Руси от вина морду воротили?

Сгрудились попы – нету хода – и машут руками, и гомонят чего то. Боярин же ковш зачерпнул, сам отпил и сует попу, и плещет ему вином на золоченые одежды:

– Ну, пей же, пей!

– Изыди, сатана! – верещит поп, и люди, что за ним были, тоже блажат, словно безздравленнйки2, ногами топают. Народ со всех сторон сбегаться начал, стоят, рты разинули. Первуша знай свое:

– Коли вы народ веселить пошли, что же вина не алчете? Экие потешники на Руси нынче! Не веселье от вас, а молва, ровно от супостата. Я петь стану!

Хватил он ковш вина, вскинул голову, расправил русые кудри и запел. Да так, что на минуту стих люд кругом, и потешники в черных одеждах стихли, прислушались. Улыба хотел протолкаться сквозь народ запрудила толпа амболку – да в Подол, к Дивеевой хоромине бежать, но застрял среди люда, заслушался…

– Да Первуша то некрещеный! – крикнул кто то в толпе. – И креста на нем нету!

Вздрогнула толпа, и ропот возреял над головами. Обступили боярина чернецы и новокрещеные, орут, десницами машут. Поп же, которому Первуша вина подавал, взбагровел от буести.

– Язычник поганый! Сатана! Диавол! На костер сажать его, нехристя!

– На костер! – подхватили чернецы.

– Он Перуну богу поклоняется!

– Креста на нем нету!

Первуша допел песню, глянул на раззявленные рты – засмеялся.

– Как же негу то? Вот он крестик! И вынул из под рубахи нательный крест. Толпа приутихла, новокрещеный люд заозирался.

– Отступник! – закричал поп яростнее. – Еретик! Гореть тебе в геенне огненной!

Монахи замахали руками, крестясь, и кое кто в толпе тоже неумело, на других глядючи, перекрестился.

– Я в Корсуни не сгорел, а дома уж не сгорю! – засмеялся Первуша и снова запел. Народ же так запрудил улицу – ни пройти ни проехать попам, и уж со всех сторон напирает, сдавливает. Тут уж не до расправы с боярином отступником, только бы выбраться. Тем временем Владимир со свитой нагрянул – расступился люд, затаил дыхание, замер. Боярин песню допел и лишь тогда великому князю поклонился, тряхнул головой.

– Славна ль песнь моя, княже?

– Славна, аки и воя ты славный, Первуша, – сказал Владимир. – Да ныне святые псалмы петь надобно, еже крещение приняли.

Засмеялся боярин, взмахнул рукой, словно бордунью.

– Вольный я, княже! И песни мои вольные! Слушай еще! – он взгромоздился на винную бочку и запел.

Попы же и чернецы затянули свое, эхом откликнулись новокрещеные, однако Первуша расправил грудь, и голос его слился с дымами, подпирающими небо.

Улыба и слушать забыл, и чувствовать. Он продирался сквозь народ, не сводя глаз с высокой княжеской шапки, с бледного лица его. Подойти близко не удалось – мешали попы и конные дружинники. А хор попов и новокрещеных понудил, понудил еще и, задавленный Первушиным голосом, умолк. Поп в ризах метнулся к великому князю, воздел руки, закричал что то черным ртом.

– Боярин! – в ярости окликнул Владимир доверенного.

Тот тронул коня и, наступая на Первушу, потянул из ножен меч. Верно и сгубили бы тут же битливого боярина и храброго дружинника Первушу, да все таки протиснулся к княжескому стремени Улыба.

– Где мой дедушко?

Тихо так спросил, кроме Владимира, никто более и не услышал. Вздрогнул великий князь, покривился в седле и чуть было не рухнул наземь. Испугался Улыба, отскочил в сторону, затерялся в толпе. Доверенный боярин упредил, удержал князя, подпер его плечом. Опамятовался Владимир и еще пуще взбеленился, лютую казнь придумал для Первуши.

– Отсеки ему язык! – велел он.

Двенадцать дружинников, что Перуна бога по Днепру сплавляли, навалились разом на молодого боярина, вмяли его в землю, но боярин и из земли встал. Пришли на подмогу чернецы – не осилили. И уж когда новокрещеные встряли, кинулись на Первушу, ровно вороны: кто руку держит, кто голову, кто саблей рот разжимает – одолели, отсекли Первуше поганый язык…

Расторопные новокрещеные стали идолов из хором боярских выносить да на костер сажать. Все, что мечено было знаком языческим, – все огню отдали. А попы наущали:

– В огонь! В смирении и молитвах жить надобно, рабы божьи! В аду отступникам гореть, в смоле кипеть!

– В огонь, – шептал и молился великий князь киевский – В огонь. Абы и следа не оставить от веры поганой. Присно и во веки веков!

И поднимался над Киевом еще один дымный столб.

Прибежал Улыба на Подол. Глядь – где хоромина Дивеева стояла, только черные головни лежат и дымок еще курится. Волхвы Девятко и Жмура около бродят, попов и великого князя поносят.

Сел Улыба на землю, пепел из руки в руку пересыпает. Может, косточка какая от Дивея осталась… Но лишь наберет горсть – ветер тут как тут, – разнесет пепел, и на ладони лишь угольки останутся.

– Не тщись, Улыбушка, – говорят волхвы. – Этак не отыщешь ты дедушку своего. В огне он не сгорел, в воде не утонул.

– Где же он? – встрепенулся Улыба.

– А где он – токмо мы и ведаем, – зашептали волхвы. – Идем с нами – укажем!

Повели они Улыбу в таилище, достали ларец с харатьями.

– Тута Дивей, – сказывают. – Тута и борошень его. Твоя она теперь. Бери да владей, аки князь престолом.

– Песнь Дивеева! – Закричал Улыба.

– В леса уходить надобно! – торопят волхвы. – Нагрянут попы, и пропадет песнь Дивеева!

Подхватили они ларец да отай в черные леса подались. А там народ разный собрался: где боярин, где изгой – уж и не понять, все вровень стоят и молчат, будто воды в рот набрали. Только Первуша с обнаженной саблей перед народом мечется, в сторону Киева указывает и орет безъязыко.

Пробился Улыба в середину, поглядел на народ, потом на дымы, что скрестились над городом, да и запел.

И понеслась над землею песнь Дивеева, только не под гусли звончатые, а под треск огня и стон, что над Русью стоял…

P.S.
"Запомните, чада Родов Расы Великой, и вы, потомки Рода Небесного, что вы внуки правнуки Древних Богов, и посему вы изначально вольные люди, а для человека Великой Расы, Воля – это состояние изначальное. Её невозможно дать или отнять. Ибо Воля – это состояние Духа вашего". Свободу всегда дают, а воля не дается. Она — от Бога! Как руки, ноги, глаза...

...Аббай покинул алтарь и, возвратившись в храм, встал перед распятием. Сын божий, иудейский царь, был замучен на кресте и только поэтому воскрес и воссиял над миром. Не признанный живыми людьми, он стал мертвым богом. Голгофа сотворила то, что не сотворил бы ни один мудрец. “Распни!” – взывала толпа, не ведая, что требует смерти сыну бога и исполняет рок, начертанный ему господом, ибо он послал Иисуса не иудеям, а всем иным народам, которые не достойны поклоняться живому богу отцу, но мертвому его сыну, распятому на кресте. Пилат мудрее был, предугадав судьбу Христа. Он решил отпустить его, спасти от мук и этим действием изменить рок божьего сына. Если бы удался замысел Пилата, кем был бы нынешний спаситель? Бродягой лекарем, раввином, рохданитом, но не Христом! Непокорные народы продолжали бы чтить своих богов, и беззаконный стихийный мир так бы и остался кораблем без кормчего и без кормила. Господь проявил милость к нечистым народам и посадил управлять миром свой избранный народ. А коли иудеи владеют кормилом, то и поклоняются живому богу, всем остальным дан мертвый бог и мертвые пророки. Пусть смерти поклоняются, чтут ее как благо и в рабском бытии пусть тешатся надеждой на бессмертье душ. А чтобы темная толпа, повинуясь стихии, не узрела божьи предначертания и не отвергла бога праха, ей должно быть слепой и ослепленной блеском золота и храма – эта оправа смерти замученного Христа приятна неразумным Гоям. Профанам неведомо, в чем истинная ценность мира, и потому они ценят то, что блестит. Святыня им не бог, но гроб бога, а символ веры – крест казнящий, суть плаха и топор. Аббай вдруг рассмеялся в храме, и эхо вторило ему под сводом.
– Безмудрые… Ваш бог мертв, а значит, и пророки всегда окажутся мертвыми, прежде чем вы узнаете их. А мертвые пророки безопасны…
В тот час из за колонны вышел иерей чернобородый и погрозил крестом.
– Ступай отсюда, волхв! Изыди из храма и не носи скверны!
Кумир твой мертв! – смеясь, заспорил Аббай. – Утверждая жизнь, ты поклоняешься смерти.
– Но отчего же твои браться волхвы первые пришли к Христу младенцу и, поклонившись ему, увидели божественную суть?
Аббай лишь усмехнулся и, презрев вопрос неразумного иерея, побрел из церкви.
– Молчишь, поганый волхв?! – торжествовал священник. – А поклонились! Признали и поклонились!
У двери чародей не сдержался и, не оборачиваясь, громыхнул оглушающим голосом, и содрогнулось пространство храма:
– Живому поклонились! А всякая смерть несет нечистоту и тлен!
Удар окованной двери потряс тяжкие каменные стены, и померкло золото на окладах. Не следовало рохданиту сеять сомнения и раззадоривать души ариан, тем паче, священнику, который профанирует божественное учение. Не над рассудком глупым нужно смеяться, а над глупцом: де мол, ты кривой, рябой, и рот у тебя большой, но умом ты велик и разумом досуж… Да не стерпел рохданит Аббай, поскольку был азартным игроком в кости. К тому же нужда, приведшая его в храм, заставила помимо воли позреть на мертвеца, пригвожденного к кресту. А по Талмуду воззрившийся на мертвого до самого вечера становился нечистым, и следовало все это время молиться, чтобы очиститься от скверны…


отрывок из книги "Аз Бога ведаю!".